СУЗДАЛЬ Суздаль. Как выстрел. Название старого русского города. Я бывал там, наверно, раз десять до этой поездки, перевернувшей мою жизнь. Суздаль... Я и теперь вздрагиваю, когда слышу в разговоре или встречаю в книге "Суздаль". Перед глазами немедленно возникает ободранное весеннее небо, покосившийся крест на луковице Предтеченской церкви и бесконечная перспектива теряющихся в весенней дымке одноэтажных домов. Это произошло как раз накануне пресловутого коммерческого бума, заставившего страну трястись в лихорадке. "Перестройке" шла вовсю. Как амебы почковались банки и "фирмочки", а устоявшиеся, успевшие обзавестись традициями структуры лопались, как мыльные пузыри. Наш Институт агонизировал. "Киты" лихорадочно работали над международными договорами, молодые и талантливые уезжали на Запад, талантливые поменьше - образовывали свои "дела" или уходили в коммерческие структуры, а оставшиеся сетовали на низкую зарплату. Постепенно умирали те маленькие радости, которые так разнообразили жизнь молодых ученых - конференции в Дагомысе, школы в городах Золотого кольца. Это было последнее совещание, на которое хватило денег задыхавшемуся в тисках тощего бюджета Институту. С утра пораньше в день открытия участники этого славного мероприятия договорились встретиться на Ярославском вокзале. Начинался март. Запас сил изрядно истощился, и даже давно желанные и уже надвигающиеся цели - вроде защиты диссертации - казались мне ненужными и бессмысленными. Лица институтских знакомых надоели до смерти, поэтому, встретившись на вокзале, мы с приятелем, не сговариваясь, на глазах у изумленной институтской публики, продефелировали подальше, к последним вагонам электрички. И вот за окном - долгожданное мельканье подмосковных пейзажей. Блеклое сероватое небо, черные силуэты голых деревьев, а на их фоне - похожие на блоки детского конструктора хрущевские пятиэтажки (в народе именуемые "хрущобами"). Как будто из прошлого выныривают истрепанные лозунги "Слава КПСС" и покосившиеся ветхие деревянные домишки. Мой приятель сидит напротив, и его глубокие серые глаза и худенький птичий профиль повернуты в сторону окна. В последнее время Стас сильно изменился - сказывается болезнь. С университетских времен, когда мы вместе учились на математическом факультете МГУ, и он наслаждался любимой наукой, а я уныло дотягивал от сессии к сессии, прошло десять лет. Он успел сделать блестящую карьеру, долго работал в Канаде, а я в это время обзаводился семьей, квартирой и пытался зарабатывать деньги. И вот теперь наши пути снова сошлись в Институте, и я защищаю кандидатскую, а он борется с опухолью, которая день за днем пожирает его мозг. - Смотри, вон Клава Виноградова,- говорит Стас, кивая на расположившуюся в другом конце вагона компанию. - А кто это рядом? - Это ее муж, разве ты не знаешь? - лукаво взглядывает на меня Стас. С этой Клавой Виноградовой год назад у нас был полуроман, полудружба, кончившаяся неким неосмысленным многоточием, но почему-то сейчас мне было неприятно смотреть на ее соседа - спокойного, уверенного в себе супермена с квадратной челюстью, заседавшего с ней рядом. "И чего еще этим теткам надо? Муж любит, одну никуда вон не отпускает, дома дети... Острые ощущения, что ли им нужны? - подумал я с раздражением про Клаву и вообще про всех женщин, посмотрел презрительно вдаль и утешился. - Есть на свете кое-что поважнее этих дурацких романов - работа, например, или мужская дружба ". - Кстати, Стас, шеф мне подсунул одно уравнение - так я с ним чуть ли не сплю. Бьюсь, бьюсь, решение вроде бы близко - а никак не поймаю. Может, посмотришь? И мы ныряем в дебри математических выкладок. На конференции меня ждет доклад. Москва, переживания, развод - все это позади. _____________________ Несмотря на перестройку, дорога к интуристовской гостинице, где должна была состояться конференция, прошла в лучших советских традициях: участники вперемежку с местным населением набились в маленький рейсовый автобус, как сельди в бочке и, пошучивая и постанывая на лихих поворотах, через полчаса достигли наконец заветной цели. Гостиница располагалась за городом, на отвесном берегу реки и, как огромная птица, распластала свои голубые крылья прямо над обрывом. Институтская публика черной толпой на белом снегу семенила ко входу, ежась от холода. Нас обогнала парочка девиц-аспиранток - узкоглазая, вечно обремененная многочисленным семейством Женя Кошелькова и недавно появившаяся у нас высокая, надменная и молчаливая Дина Терентьева. Уже у входа протиснулся вперед, как обычно свысока что-то объясняя еврейским фальцетом своему спутнику, Борис Михайлович Теплицкий - классик отечественной науки. - Ну что, молодой человек, готовитесь к защите? - бросил он мне на ходу.- - Хочу дать ценный совет. Запомните: главное в защите, то, что запоминается больше всего - это банкет. - И он прошествовал дальше, с удовольствием усмехаясь собственной шутке. За ними - всегда мрачный, худой, напоминающий Дон Кихота, "чьи впалые щеки, казалось, целовали друг друга", Петр Андреевич Князев - - мой шеф по аспирантуре - и толстенький, кругленький Санчо Панса, с заячьей губой ибегающими глазками Ваcя Лисицын, начальник лаборатории вычислительных методов. Народ, суетясь и разведывая обстановку, получал ключи от комнат. Мы со Стасом решили положиться на случай, и - о ужас! - нам вручили ключ от апокалиптического номера 666. Меняться было поздно, потому что все остальные комнаты были уже распределены. Женя и Дина оказались нашими соседями, и мы вместе прошли в отдаленное крыло гостиницы на первом этаже. Остальная публика ринулась по лестнице наверх - прошел слух, что вид из окон на втором этаже значительно лучше. Там же располагался конференц-зал, где должны были происходить заседания. Окно в нашем номере занимало почти всю стену. На горизонте, на фоне низкого, сизого, болезненно вспухшего неба виднелась белая церковь с одиноким черным куполом и нелепо, как свечка, торчащей в стороне колокольней. Но большую часть оконного экрана занимал грязный весенний снег, причудливо перерезаемый ниточками темно-коричневых дорог и тропинок. Этакий сюрреалисти- ческий гибрид Брейгеля и Саврасова. В комнате прежде всего бросалась в глаза некоторая советская псевдороскошь в обстановке, претендующая на соответствие титулу "интуристовская гостиница" - красные пыльные коврики на крашеных светло-зеленых стенах, хрустальные вазочки на треснутых лаковых тумбочках и даже в углу - покрытый вековой пылью телевизор. Кадр разрухи из "осени патриарха" дополняла покосившаяся портьера и отстающая оконная рама с разбитым в углу вторым стеклом. Стас молча прошелся по номеру, открывая двери шкафов и поеживаясь, а потом бросил вещи на кровать, располагавшуюся напротив двери. Мне досталось место в углу. - Ты знаешь, я после того, как заболел, остро стал чувствовать окружающую обстановку, - сказал он, поеживаясь. - Ты, наверно, будешь смеяться, но я почти уверен - в этом месте раньше произошло что-то ужасное: драка или поножовщина - не знаю, что, но точно что-то случилось. Я хмыкнул. Мои родители - материалисты - воспитали меня в исконном презрении к подобным "предчувствиям". "Работать больше надо, - говорила мама. - Все эти нервы - от безделья". Не то, чтобы мистика была мне чужда, но я всегда относился к ней, как к увлекательной игре - дескать, пощекотали нервы - и будет. После окончания университета, когда, повинуясь сильному и неизвестно откуда взявшемуся желанию креститься, я проникся духом христианских идей, к былому скептицизму примешалось еще и брезгливое отрицание, активно исповедываемое русской православной церковью. А Стас, когда врачи два года назад определили ему срок оставшейся жизни в полтора месяца, стал метаться в поисках системы мировосприятия, которая, как он говорил, "помогла бы выжить". Понимая, что на карту поставлено несоизмеримо больше, чем простое любопытство, он бросался из одной крайности в другую, соединяя острый аналитический ум и глубину желания понять. Христианство, тантризм, буддизм, йога, постоянные размышления о теории волновых процессов и, самое главное - непрерывное опробование на себе философии как способа существования - дали прямой практический результат: человек два года боролся со смертельной болезнью. У нас существовала молчаливая договоренность - не обсуждать религиозные воззрения друг друга и не касаться запретных "внутреннних" тем вообще. Однако иногда эти подводные течения выходили на поверхность, и за ними следовали периоды временного отчуждения. Так и сейчас - я сказал, что схожу на службу в ближайшую церковь, а Стас остался дома, сославшись на головную боль. В храме шло соборование. Я присоединился к обряду, надеясь испытать уже привычное ощущение облегчения и чистоты, но в этот раз ничего не получилось - то ли слишком был сосредоточен на докладе, то ли просто устал. Я стоял среди толпы женщин неопределенного возраста в платках, и священник крестообразно мазал елеем наши склоненные головы. Пастозно-желтое церковное тепло и запах ладана создавали странный диссонанс с завыванием ветра снаружи и хмурым серым огромным пространством суздальской земли. Я вернулся в гостиницу, когда ужин уже кончился. Я был голоден, как волк и в одно мгновение проглотил какой-то салат и несколько кусков черствого хлеба - все, что еще оставалось в дурно пахнущей кислой капустой столовой. Там уже не было почти никого из наших, только Женя Кошелькова приветливо помахала рукой, а ее хмурая подружка уставилась на нас со Стасом исподлобья. Мы подсели к ним за столик и завязали ленивую беседу об общих знакомых. Дина по-прежнему молчала, ковыряя вилкой в почти пустой тарелке, зато Женя тараторила за двоих. Попав в теплое помещение после холодного пронизывающего ветра, я почувствовал приближение невралгического приступа. Эта проклятая головная боль мучила меня уже несколько лет, и поначалу я даже спекулировал на таком экзотическом диагнозе - дескать, болезнь Понтия Пилата - согласитесь, в этом есть нечто аристократическое. Но потом приступы сделались невыносимыми, и, чувствуя их приближение, я старался забиться в темный угол и отлежаться в тишине, как раненное животное. Так и сейчас - боль подкатывала волной, и в горле стоял тошнотворный ком. Я с трудом воспринимал происходящее, и голос Стаса прозвучал у меня над ухом, как колокол. - Слушай, там вся наша компашка собирается у Мальчини. Может, зайдем на минутку, а? Они приглашали. Наша компашка - это институтские аспиранты, развеселая молодежь, обычно напивающаяся до посинения на научных конференциях и семинарах, а потом устраивающая маленькие и большие приключения "по пьяной лавочке". Верховодил всеми этими безобразиями некий высокий и субтильный как свечка молодой человек с экзотической для русского итальянской фамилией Мальчини. Надо сказать, что и внешне он сильно смахивал на итальянца - пышная грива темно-каштановых вьющихся волос, выразительные черные глаза на бледном худом лице и оживленная мимика. Перспектива оказаться в тепле дружеской компании была настолько заманчивой, что я решил игнорировать начинающуюся болезнь и с удовольствием согласился. В отличие от нас номер Мальчини был расположен на втором этаже маленького коттеджа - гостинице кроме основного огромного здания принадлежало несколько небольших корпусов. Из-за двери прямо на нас хлынул поток веселой музыки, пьяных голосов и водочных ароматов. Лица присутствовавших были уже изрядно подернуты хмелем и красны, а движения - теряли координацию. В центре комнаты на покрытой казенным продранным пледом кровати в позе римского патриция залегал Вася Лисицын, рядом с ним примостилась одна из самых "свойских" девушек в институте - Валя Коровина. Мальчини тут же бросился наливать нам водки, а Клава Виноградова нервно заметалась между дверью и мужем. При нашем появлении Вася картинно закатил маленькие свинячьи глазки и искривил брезгливой усмешкой обезображенный заячьей губой рот. Мы были с ним в ссоре, потому что я числился в его лаборатории, а сейчас был занят задачей, которую подсунул Князев. Вася был категорически против таких научных дерзаний, но поделать ничего не мог. Поэтому он тихо злился на Князева, а меня гордо презирал. - Ну что, выпьем за учителей и предавших их учеников? - предложил Вася, глядя куда-то в стенку. "Ну, началось",- подумал я. В Институте Вася имел твердую устоявшуюся репутацию сплетника и скандалиста. Под действием спиртного и такой двусмысленной ситуации моя голова стала раскалываться от боли, и я вынужден был уйти в свой холодный мрачный номер и лежать, изнывая в одиночестве и прислушиваясь к завываниям ветра на улице. Гостиница, казалось, вся была наполнена звуками пьяных голосов. Народ гулял. Вскоре возвратился домой Стас. Внезапно раздался стук в дверь, и в номер прокралась (именно прокралась - настолько по-кошачьи мягки были движения ее громоздкой фигуры) Дина Терентьева. Это было как гром средь ясного неба - настолько мы привыкли к ее неприступно-надменному виду "директорской аспирантки" и нарочитому пренебрежению нашими компаниями, что ее появление у нас в номере в этот час было похоже на галлюцинацию. Однако "галлюцинация" вела себя совершенно по-земному. Она уселась в кресло у двери, положив свои лошадинные ноги друг на друга и затеяла длинную светскую беседу, похожую скорее на монолог, потому что мы со Стасом некоторое время не могли прийти в себя от изумления и потеряли дар речи. - А чего это ты шарфом обмотался? - наконец долетели до меня ее слова. _ Голова болит. - Таблетки пил? _ Это такая специальная боль, при которой таблетки не помогают. Тут Дина посмотрела на меня каким-то совершенно другим взглядом - ее маленькие серые всегда немножко прикрытые глазки внезапно как острые буравчики "всверлились" в меня. - Я надеюсь, ты слышал про энергетические поля? - спросила она. - Ну по крайней мере наверняка знаешь про экстрасенсов - сейчас телевидение битком набито Кашпировскими и Чумаками. И как ты к ним относишься? Я честно ответил, что все это кажется мне полной чушью, а вышеупомянутые экстрасенсы (впрочем, как и все остальные - шарлатанами). - А я думаю, - вмешался Стас,- что Кашпировский обладает с одной стороны очень большой силой, а с другой - он злой и корыстный, как мне кажется. Но что касается непосредственно воздействия - это он может. Добавлю в скобках, что Кашпировский - один из модных лекарей "на расстоянии" - был в то время необычайно популярен. Его передачи по телевидению стали уже появляться регулярно и по первому каналу, ему предоставляли огромные залы для сеансов, и вообще он был безусловным фаворитом среди полчища разных целителей, заклинателей и магов, которые, как тараканы выползли на свет Божий, воспользовавшись смутным временем. Тем временем Стас и Дина перебрасывались какими-то обрывками фраз, демонстрируя знание предмета и полное понимание друг друга. Я, как идиот, вертел головой, пытаясь вникнуть в смысл, но - увы! - Ты знаешь,- говорила Дина, оживившись и явно нервничая,- я раньше тоже не верила во все эти штучки, а потом у меня появился приятель, который научил меня концентрировать энергию. Потом я долго занималась Цы-Гуном. И вот - ух! - когда у меня стало получаться уже что-то ощутимое, и пришла сила, я решила использовать эти способности для удовлетворения своих амбиций - короче, кое-кому насолить, другому - помешать, ну и так далее. И что бы вы думали - все пропало, ну просто напрочь. - А у меня было по-другому, - понимающе кивал головой Стас.- Два года назад врачи сообщили мне онкологический диагноз. Я стал искать человека, практикующего, как говорят, нетрадиционные методы лечения. И нашел. Стал заниматься. Только, похоже, этот человек что-то сделал со мной неправильное, потому что однажды я вдруг обрел способность воспринимать еще одно измерение. В храме, например, иконы я видел не в плоскости, а в пространстве. Беседуя с людьми я вдруг стал чувствовать, что они в этот момент думают. А когда мне стали появляться некие существа явно нечеловеческого происхождения, я не на шутку испугался - решил, что у меня крыша поехала. Однако все тесты у психиатра показали абсолютно психически здорового человека. - Эх, мне бы мою прежнюю силу, - тоскливо сказала Дина. - Я бы теперь совершенно по-другому ей пользовалась. Вот и тебе бы помогла, - она быстро подошла ко мне, наклонилась, и я почувстовал резкий запах спиртного. "Терпеть не могу пьяных баб", - брезгливо подумал я. - "А тут еще эти дурацкие разговоры. И Стас туда же - хоть он бы помолчал." А Дина не уходила. Ее противная одутловатая физиономия маячила в полуметре от меня, голос продолжал что-то занудно вещать о потусторонних силах, и я решил прервать это безобразие, сославшись на боль. И вот тут-то я почувствовал, что за раздражением и злостью не заметил, как приступ кончился. Голова была на редкость ясной, и в ушах стоял звон. Я заметил бледное испуганное лицо Стаса, приподнявшегося на кровати, и радостно оскалившуюся Дину. - Ничего себе! Слушай, приятель,- закричала она, обращаясь к Стасу,- ты у меня как проводник. Я чувствую, как через тебя пошла энергия. Ой, ну надо же! Я теперь все могу. - Глаза ее сверкали, она вертела головой явно в поисках какого-нибудь объекта для свершений. Наконец ее взгляд остановился на мне. - О! Знаешь что? Да я тебе сейчас все чакры пооткрываю. Стас испуганно замахал руками. - Дина, послушай, сейчас уже поздно - почти два часа ночи, ты лучше сейчас уходи, успокойся,поспи немножко, а завтра поговорим, - и он осторожно, под локотки вывел разволновавшуюся девушку из номера. Со мной происходило что-то странное. Звон в ушах не проходил, я ясно и отчетливо осознавал происходящее, но при этом у меня было ощущение, будто в комнате в разных направлениях дует ветер - не "физический", вполне ощутимый, а какой-то недоступный органам чувств.Мое сознание то и дело попадало в "потоки" этого ветра, и я невольно всем телом наклонялся в сторону "дуновения". Вошедший в номер Стас внимательно посмотрел на то, как я покачиваюсь, напоминая королевскую кобру, танцующую под флейту заклинателя змей, и очень серьезно произнес: - Так я и знал. Ничего не бойся. То, что с тобой происходит и произойдет,- происходит со многими и довольно часто. Со мной это было. Я - с тобой рядом. Собственно, до этого момента мне вовсе и не было страшно. Своими словами Стас разбудил дремавшее чувство осторожности. Я уверил его, что все в порядке и попытался получить членораздельное объяснение поведения Дины и его самого, но так ничего и не добился. Мы улеглись спать. День был насыщен и физическими нагрузками, и пере- живаниями, и я думал, что засну мгновенно. Но только я лег в постель, оказалось, что от усталости не осталось и следа. Наоборот, я чувствовал такой прилив сил, что, едва дождавшись рассвета, быстро оделся и помчался на улицу. Меня переполняла энергия, и я решил погулять по городу. Как я уже говорил, гостиница располагалась в нескольких километрах от города. День обещал быть ясным, на небе не было ни одной тучки, и огромное пространство белого поля перед церковной колокольней, которая обозначала на горизонте край города, было залито нежно-золотистыми лучами восходящего солнца. Я увлекся красотой пейзажа и не заметил, как оказался около колокольни. Для прогулки явно было маловато, и я решил отправиться к автобусной станции на другом конце города. Удивительно - расстояния, которые вчера казались для пешей прогулки невероятными, сегодня я преодолевал шутя. Около автобусной станции меня вдруг охватила паника. Вчера и сегодня я не ел и не спал, уже больше двух часов я бегал по морозу - и не чувствовал ни усталости, ни голода, наоборот - только бурная жажда деятельности. Возле станции показался автобус на Москву, и я почувствовал сильное искушение уехать. Но - увы! - кошелек остался в гостинице - и ничего не оставалось делать, как вернуться туда. Стас уже встал и собирался на завтрак. - Ты не пойдешь в столовую? - с удивлением спросил он, глядя на мои красные от мороза щеки. Но сама мысль о еде вызывала у меня отвращение. Конференция открывалась почти сразу после завтрака. Я поспешил в зал для заседаний, и, поскольку голова работала прекрасно (только со вчерашнего дня не прекращался этот назойливый звон в ушах), я решил вникать во все доклады и уселся на первый ряд. Сейчас прошло уже десять лет, но я помню зал заседаний так отчетливо, как будто это было вчера. Слева находилось жюри, и боковым зрением я хорошо видел склоненную лысую голову шефа, заячью губу Васьки Лисицына и надменно задранный подбородок Бориса Михайловича Теплицкого. Соседи по залу ( а народу было не так много) все были знакомы. Вот опухший с перепоя Мальчини рядом с Валей Коровиной, вот неразлучные подружки - Женя Кошелькова и Дина Терентьева (интересно, помнит ли она то, что вчера вытворяла?), вот задумчивый Стас, постойте,постойте... А кто это рядом? Я долго всматривался в каштановый коротко стриженый и плохо причесаный затылок и внезапно почувствовал приступ тошноты, который бывает, когда спускаешься вниз на скоростном лифте (сердце в пятках). Дело в том, что этот затылок был... мой! Вот тогда я по-настоящему испугался. Меня прошиб холодный пот, голова закружилась, я закрыл глаза, почувствовал падение и ...очнулся уже в нормальном состоянии. Впрочем, все мои мысли были в смятении. Рушилась моя система мировосприятия - удобная колыбелька, которая давала чувство комфорта и уверенности. Надо было учиться жить с новым измерением. Ave, enima pia! Катя Ланге